— Откуда у тебя это? — спросил я, показывая на шрамы.
      Вик отвлеклась от изучения зала и повернулась ко мне. Правый глаз чуть съехал к переносице.
      — Ты и так догадался, чего спрашиваешь?
      — Первая попытка?
      — Вторая.
      — А первая?
      — Таблетки… Сейчас даже не помню, какие.
      — Не сработало?
      — Как видишь. Отравление вызывает сильную рвоту. Этого я не знала. Проблевала весь день. Хорошо еще, что почки да печень уцелели. А то стала бы калекой. Но повезло. Я же еще и саке напилась. Для храбрости. Вот и блевала, как сумасшедшая. Потом уснула. Проснулась — даже головной боли нет. Отлично себя чувствовала.
      Вик усмехнулась и отпила из своего стакана. В усмешке не было ни горечи, ни разочарования. Так улыбаются потешной детской выходке.
      — А вены?
      — Почитала нужные книги, с людьми поговорила. Выяснила, что надежный вариант. Куда лучше, чем отравление… Ошиблась. У меня очень быстро сворачивается кровь. Не помогла ни горячая вода, ни алкоголь. Кровь сворачивалась - и все. Я даже сознание не успевала потерять. Пришлось несколько раз резать. Резать собственную руку - то еще занятие. Потом уже узнала, что неправильно резала… Нужно было вдоль, а я поперек. Вот так. Видишь, я же говорила, что у меня всегда все наперекосяк. Даже убить себя не могу.
      — Вот уж из-за этого расстраиваться не стоит, по-моему, — вяло сказал я.
      Ничего себе, уже две попытки. А мне казалось, что она просто валяет дурака. Выходит, все не так.
      — Почему ты мне раньше не рассказывала?
      — Ты не спрашивал. Да и зачем? Это разве что-то меняет?
      — Еще как. Честно говоря, я не верил, что у тебя это всерьез.
      — Знаю. Это было видно. Но что теперь может измениться? Начнешь меня отговаривать?
      Я промолчал. Что я мог сделать? Отговаривать — бесполезно. Тут и сомневаться нечего. Вести к психологу? Еще глупее. Не спускать с нее глаз? Она все равно найдет момент… Но, с другой стороны, знать, что человек вот-вот убьет себя и ничего не делать — тоже не подходит. Сказать «я ей ничего не должен» и заниматься своей жизнью — я так не смогу. Может быть, это единственно правильный ход, но я так не смогу. Это недалеко от обыкновенного убийства.
      Вдруг мне стало смешно. Встретились два психа. Один другого ненормальнее. Вопрос: кто кого будет спасать? Хотя, если подумать, все чуть сложнее. Я псих, который хочет спасать и быть спасенным. Она — псих, который не желает ни того, ни другого. При такой расстановке сил мы неминуемо должны проиграть. Вернее, я. Для нее смерть — не проигрыш. А на меня ей наплевать. Так что проигрываю только я. Она умрет, а я окончательно слечу с катушек. И вся эта история закончится. Не слишком хороший финал. Но разве у жизни вообще может быть хороший финал? Каждая история заканчивается смертью. Так почему же я так огорчен?
      — Значит, будет третья попытка? — спросил я, чтобы отвлечься от своих мыслей. Они нагоняли тоску.
      Вик кивнула.
      — Надеешься на успех?
      — Я хорошо подготовилась. Из библиотек не вылезала… Знаешь, удивительно, сколько известных людей убили себя.
      — Я слышал только про Мисиму и Кобейна.
      — Интересный выбор… — она хмыкнула. — Вот смотри, — Вик принялась загибать пальцы, — Демокрит убил себя голодовкой из-за старческой немощи. Диоген Синопский замотал голову плащом и задохнулся. Метрокл покончил с собой, задержав дыхание. Дионисий уморил себя голодом. Ганнибал принял яд. Клеопатра приказала принести корзину с фруктами, в которых была змея. Она сунула в корзину руку и умерла от укуса. Нерон приказал рабу проткнуть ему мечом горло. Ван Гог дорисовал «Ворон на пшеничном поле» и выстрелил себе в голову. Эрнест Хемингуэй приставил к груди ружье и пальцем ноги спустил курок. Стефан Цвейг с женой выпили снотворное и не проснулись. Джек Лондон вколол себе смертельную дозу морфия. Вирджиния Вульф утопилась, набив карманы камнями. Луи Буссенар уморил себя голодом. Акутагава Рюноскэ принял веронал. Юкио Мисима сделал харакири. Ясунари Кавабата отравился газом.
      — Стой, стой… Хватит. Тебя послушать, так естественная смерть — это извращение. Где ты все это вычитала?
      — Я же сказала — готовилась.
      — Серьезная подготовка, судя по всему.
      — А ты попробуй два раза говорить: прощай жизнь, а потом - ох, симатта*! Ну, здравствуй, жизнь… Поневоле начнешь готовиться, как следует. Я решила довести дело до конца. Вот и готовилась. Вот и с тобой связалась. Нужно исключить малейшую возможность неудачи, понимаешь? Если не выгорит и в третий раз, я отправлюсь прямиком в психушку. Чувствую, что так оно и будет. Поэтому, — она стукнула кулачком по столу, — никаких ошибок, никаких случайностей. И ты мне поможешь.
      Ее решимости можно было позавидовать. Если не думать, на что она направлена.
      — Чем же я тебе могу помочь? Подносить бритву? Выбивать стул из-под ног? Ты в своем уме?
      — Если будет нужно, сделаешь и так, — жестко перебила Вик. — Но, надеюсь, до этого дело не дойдет. Осечки быть не должно… От тебя потребуется только то, о чем мы говорили. Побыть со мной, позаботиться о моем теле, отправлять открытки отцу. Все. Не так уж и много.

***
       Индивидуальность в наши дни воспринимается хуже, чем сексуальная связь со школьницей. Свобода выбирать — привилегия изгоев.
      Современный мир избавляет человека от необходимости мыслить. Глаза нам заменяет воспитание, мысли — правила, собственное мнение — стереотипы, желания — рекламные ролики. Все уже придумано, зафиксировано, разложено по своим местам… Не думай, а слушай, смотри и запоминай. О тебе уже позаботились. Мой голову этим шампунем, спи на этих кроватях, носи эти джинсы. Да, конечно, у тебя есть право выбора, но к чему оно? Пока ты будешь выбирать, размышлять, анализировать, время уйдет. Вот и не забивай голову всякой ерундой. Живи комфортно, пусть каждый твой день будет праздником безграничного потребления.
      Кто-то плывет поперек течения. Дело вовсе не в мужестве. Дело в усталости. Настоящая усталость породила больше героев, чем мужество. Я не собираюсь в герои. И не хочу быть отступником. Просто слишком устал быть, как все. Это тяжелый труд. Многие не замечают этого. Многих убивает стремление быть, как все. Понимать это страшно. Не понимать — глупо. Ловушка.
      Я стою на краю пропасти. Через нее переброшен узкий мост. Противоположный конец теряется в густом влажном тумане. Я не знаю, есть ли он вообще, этот конец. Мост тихонько раскачивается и скрипит. Скрип в кромешной вязкой тишине. Тревожно-тоскливый. Я не знаю, куда ведет этот мост. Возможно, в никуда. Чтобы узнать, что там, нужно сделать шаг вперед. Ступить на прогнившие, жалобно стонущие доски. Смертельно опасный шаг. Но не сделать его я не могу. Кто-то ждет меня в тумане. Кто-то зовет меня. Наверное, это я сам…
      — Да что с тобой? — голос Вик вернул меня в чавкающую суету ресторанчика.
      — Что?
      — Я тебя уже третий раз зову, а ты не слышишь.
      — Извини, задумался.
      — О чем это?
      — О свободе выбора. Есть такая штука в жизни. Вот о ней я и думал.
      — Много надумал?
      — Не то, чтобы очень.
      — Я хотела тебе объяснить, почему я решила умереть, — аккуратно отодвинув чашку в сторону, сказала Вик.
      — Ты уверена, что стоит это делать? Я имею в виду, объяснять. Это ведь твое дело.
      — Теперь уверена. Ты тот, кто мне нужен.
      — Нужен для чего?
      — Если не будешь перебивать, все узнаешь.
      — Ладно, рассказывай.
      — Здесь не очень удобно разговаривать. Давай найдем место потише?
      — Где ты сейчас найдешь место потише?
      — Тоже верно, — она вздохнула.
      Я взял еще пива. Найти какое-нибудь тихое заведение было можно. Даже в это время. Но мне не хотелось выходить на улицу. К тому же, чем больше вокруг людей, тем легче стать невидимкой. Если при этом не смотреть по сторонам, можно примириться с действительностью. Хотя бы на время.
      — Даже не знаю, с чего начать… — Вик говорила тихо, внимательно следя за своим пальцем, который выводил причудливые узоры на льняной скатерти. Мне показалось, что палец живет отдельно от нее. — Ты когда-нибудь думал о том, как ты умрешь? Не о смерти вообще, а именно о том, какая она будет у тебя? Есть ведь тысячи вариантов. Десятки тысяч… По телевизору, в газетах, в книгах все это описывается. Иногда в таких подробностях, что становится жутко… Но такое «жутко» ненастоящее. Типа того страха, который испытываешь, когда в фильме ужасов полусгнивший мертвец неожиданно хватает кого-нибудь за горло. От неожиданности ты вздрагиваешь, пульс учащается, ладони потеют… Это страх. Но он не идет ни в какое сравнение с тем, что ты испытаешь, если тебя на самом деле покойник за что-нибудь схватит. Чувствуешь разницу?
      Так же и со смертью по телевизору. Кого-то убили, расчленили и развезли по разным помойкам. Ты говоришь: «Вот ужас!», а потом переключаешь на другой канал и спокойно допиваешь свое пиво. Где-то там, глубоко внутри, на мгновение ты допускаешь мысль, что на месте расчлененной жертвы мог быть ты. Но не задерживаешься на этой мысли. Она лишь скользнула по самому краешку твоего сознания.
      А что, если додумать ее до конца? Заставить себя почувствовать тот ужас, который испытывает человек, когда на темной улице его внезапно хватают сзади за шею. Представь. Ты идешь из бара. Закончился обычный день. Таких были сотни. И будет еще столько же. Шум в голове. Земля немного покачивается… У тебя приподнятое настроение. Единственное, что омрачает его, — завтра надо идти на работу. Но всерьез задумываться над этим не хочется. На работу и на работу. Зато после нее завтра ты опять придешь в этот бар… Впрочем, загадывать не хочешь. Ведь может статься, что завтра ты слишком устанешь для похода по барам. Или подвернется что-нибудь поинтереснее. Или придется надолго задержаться на работе… Нет, решаешь ты, лучше не загадывать, и сворачиваешь на темную улицу, чтобы срезать дорогу к дому. По ней ты тоже ходил сотни раз. Обычная улица. Ты даже не смотришь по сторонам, потому что тебе знакомы здесь каждый дом. Идешь и думаешь о своем. И вдруг слышишь сзади шаги. Оглядываешься. Это еще один поздний прохожий. Ничем не примечательный. Гуляка, засидевшийся допоздна за чашкой саке. Ты тут же теряешь к нему интерес. А зря… Потому что парень вовсе не так пьян, как ты думаешь. Он долго стоял в щели между домами, поджидая тебя. В кармане его поношенной куртки острый тяжелый нож. Похожий на нож для разделывания рыбы… Его пальцы вспотели, сжимая полированную рукоятку.
      Ты идешь все так же неторопливо. Шаги приближаются. Но ты не чувствуешь никакой тревоги. С тобой не может случиться ничего страшного. Да, ты, в принципе, знаешь, что когда-нибудь умрешь. Но еще не скоро. Очень не скоро… Настолько не скоро, что и думать о об этом смешно. Еще будет время подумать о смерти. Лет через сорок. Куда больше заботит тебя то, как провести завтрашний вечер.
      Шаги уже совсем близко, но ты не обращаешь на них никакого внимания. И вдруг чувствуешь тяжелое горячее дыхание рядом со своей щекой. А твое горло с жуткой силой сдавливает чья-то рука. Ты ничего не понимаешь. Первая мысль — глупая пьяная шутка. Но сразу за ней накатывает страх. Происходит что-то непонятное, необъяснимое, неправильное. Так не должно быть. Ты судорожно хватаешься за эту стальную руку, пытаясь оторвать ее от своего горла. Но пальцы бессильно соскальзывают. Тебе уже не хватает воздуха. И постепенно испуг превращается в ужас. Это не шутка. Это все всерьез. ЭТО происходит на самом деле. Но надежда остается. Может быть, ему нужны деньги? Да, просто ограбление. Зачем кому-то тебя убивать? Это просто ограбление… Все поправимо. Ты готов отдать все, что у тебя есть… Пытаешься об этом сказать, но из горла вырывается лишь хрип.
      И тут чувствуешь, как в спину, чуть повыше почек входит длинное холодное отточенное лезвие. Ты не понимаешь, что это нож. Просто спину пронзает боль. Чудовищная боль… А потом еще раз. И еще… Твои внутренности искромсаны. Там что-то булькает, лопается, рвется, течет…
      Но и сейчас, несмотря на весь ужас, ты еще не отдаешь себе отчета в том, что происходит. Смерть была от тебя слишком далеко, чтобы поверить в нее. Этого не может быть, думаешь ты. Это просто не может происходить со мной!
      — Перестань! — не выдержал я.
      Люди за соседними столиками обернулись.
      — Нет, подожди… Не прячься от этого. Так вот, ты уже не человек. Ты - извивающийся от боли комок нервов. Ты падаешь на землю и, как сквозь туман, слышишь торопливо удаляющиеся шаги. Наваливается тяжесть… Будто на тебя положили сверху каменную плиту. Ты лежишь весь в собственной крови. Горячо и липко… И очень больно. Тошнота. В глазах темнеет. Но даже теряя сознание, ты не можешь поверить, что вот оно и случилось — ты умираешь. Не через сорок лет, а сейчас. Не в своей постели, окруженный родственниками. А на пропахшей мочой холодной и темной улице. И изменить уже ничего нельзя. Все окончательно и бесповоротно. И уже совсем близко…
      — Да перестань же ты!
      Но Вик будто не слышала меня. Все так же, не поднимая от стола глаз, она абсолютно лишенным интонаций голосом продолжала:
      — Самое страшное — то, что ты никак не можешь смириться. Завтра тебе нужно идти на работу. Завтра тебя ждет девушка. Завтра, завтра, завтра… Но никакого завтра не будет. Уже через несколько минут ты навсегда провалишься в темноту. Тебе хочется выть от этой несправедливости. Твоя смерть не может быть такой! Грязной, жуткой и очень болезненной. И нелепой. Абсолютно бессмысленной. Продолжая цепляться за мысль, что это все происходит не на самом деле, ты падаешь в пустоту. Навсегда…
      Она, наконец, замолчала. Я вздохнул с облегчением. Богатое воображение — палка о двух концах.
      — Ты хотел бы так умереть? — спросила Вик.
      — Пожалуй, нет… Хотя есть способы умереть и похуже.
      — Ну да. Есть еще хуже. Ты можешь умереть от рака, от инсульта, от гриппа, от СПИДа, от сердечного приступа, от цирроза печени, от отравления… Тысячи вариантов, один другого хуже. И что получается? Где твоя дерьмовая свобода выбора? Умереть рано или поздно придется. Как и когда — неизвестно… У тебя не остается в этом поганом деле ни капли свободы. Можешь сдохнуть, как собака, сегодня, а можешь умереть, как великий герой, лет через двадцать. Но решаешь не ты. В большинстве случаев ведь как? Живешь себе живешь, радуешься, а потом - бац! - у какого-нибудь грузовика отказывают тормоза, и тебя соскребают с асфальта. Лично мне эта идея не нравится. Если уж я живу так, как хочу, то и умереть желаю по собственному выбору, а не по прихоти придурочного маньяка или из-за алкоголика за рулем. Самоубийство — вот настоящая свобода выбора. А не твои идиотские нравоучения…
      Она опять замолчала, переводя дух. Определенная логика в ее словах есть. Но все равно дикость.
      Я так и сказал.
      — И потом, зачем убивать себя сейчас? К чему такая спешка?..
      Она меня перебила, выдав фразу, которую, судя по всему, не раз проговаривала перед зеркалом:
      — С каждым прожитым днем вероятность умереть не так, как ты хочешь, увеличивается. На достаточно длинном промежутке жизни шансы выбрать смерть вообще равны нулю. Мы с тобой сейчас сидим, болтаем, а где-то на другом конце Токио водитель заправляет свой грузовик, который через пару часов размажет нас по асфальту.
      Меня передернуло.
      — Ты не пробовала обратиться к психологу?
      — Пошел ты!
      — Я не хотел тебя обидеть… Но думать вот так — ненормально, поверь. Зачем превращать жизнь в реквием по себе?
      — Ты так ничего и не понял, — она налила из чайника уже остывший чай. — Ничего не понял, а казался не таким уж и дураком. Самоубийство — это свобода выбрать свою смерть. Возможность обмануть, опередить то, что этим вопросом занимается. Можешь называть судьбой, кармой, чем хочешь…
      — А если самоубийство и есть твоя судьба? Кого ты в этом случае обманываешь? Где здесь свобода? Изначально было решено, что ты выбросишься из окна в возрасте двадцати двух лет. Ты этот трюк и исполнишь. Думая, что всех обманула. На самом деле, обманули тебя. Такая мысль тебе в голову не приходила?
      Она озадаченно посмотрела на меня. Похоже, я попал в цель. Ничего сложного. Чем человек моложе, и чем умнее рассуждения у него, тем легче сбить его с толку. Романтика и идеализм не лучшие советчики.
      — Ты и вправду казался умнее, чем есть на самом деле. Да плевать мне, кто кого обманет. Что за игры?.. Главное, что умру так, как хочу, и тогда, когда посчитаю нужным. Если это совпадет с кармой или тому подобной дребеденью, мне-то что?
      Вот так. Похоже, излишний романтизм и идеализм — моя проблема. Наверное, вид у меня был донельзя глупый. Вик рассмеялась. Рассмеялась громко и свободно.
      На нас опять смотрело ползала.
      Мне расхотелось с ней спорить. Хватит с меня философии. Есть дела и поважнее, чем спорить о свободе выбора с неуравновешенной и закомплексованной девчонкой.
      — Ну, хорошо. Теперь скажи, зачем тебе понадобился я, и закончим на этом. Мне еще кучу дел надо переделать.
      Она надулась. Еще бы! Неуважение к жизни — это еще терпимо. Но, когда кто-то ни во что не ставит твою смерть, становится чертовски обидно.

***
      — Знаешь, — сказал я, — иногда мне кажется, что меня нет. Тело существует, мысли какие-то есть… А сам я далеко-далеко. Не ощущаю этого мира, понимаешь. Не чувствую, что нахожусь в нем. Где-то за пределами… Какую-то часть меня, самую нужную, отделили и выбросили в параллельный мир. Валяется там без всякого толку… А я без нее ничего почувствовать по-настоящему не могу. Осознания нет. Сделал что-то, а потом думаю — а зачем я это сделал? Разве хотел? Разве это было мне нужно?.. Всякий раз понимаю, что нет. Мог бы так и не поступать. Ничего бы не изменилось. Миру все равно, делаю я что-нибудь или сижу, сложа руки. С людьми то же самое. Есть кто-нибудь рядом или я один — без разницы. И людям, и мне.
      — Чувства под наркозом?
      — Да нет, не так… Сложно объяснить. Ну вот, например… Сидишь ты дома. Делать абсолютно нечего. Дай, думаешь, пройдусь. Просто так, никуда… Ну и идешь себе. Идешь, идешь… Вроде и делом занята, слышишь все, видишь. Но не цепляет ничего. Понимаешь, что с тем же успехом мог бы дома сидеть и в стену смотреть. Или спать лечь. Все равнозначно. Не одинаково важно, а… Просто одинаково. Можешь придумать себе занятие на ходу, вроде, там, дома считать или лужи перешагивать. Но ведь мог бы и попросту идти, без всего этого. Будешь ты считать дома или нет — ничего не изменится. По-настоящему делать тебе нечего. Просто время убиваешь. Вот — убиваешь время. Так и я. Просто убиваю время. Минуту за минутой… А как престать это делать — не знаю.
      — Ты и правда разговаривал с обезьяной? — спросила Вик.
      — Ага. Она сказала, что ты знаешь ответы на мои вопросы.
      — Какие вопросы?
      Я пожал плечами.
      — Нет вопросов?
      — Ничего на ум не приходит. Так всегда бывает. Когда можно спросить, не знаешь, о чем. А когда вопросов уйма, ответить некому.
      Вик кивнула головой. Я посмотрел на нее. Вид у нее был грустный, как у бездомной собаки под осенним дождем. Именно в этот момент я по-настоящему осознал, что она и в самом деле решила умереть. Сначала я не верил ей. Потом понял, что это правда. Но понял головой. Как понимаешь, что дважды два — четыре. А сейчас осознал. Очень ясно, без дураков. Мне стало страшно. Захотелось во что бы то ни стало уберечь ее. Спасти, как бы громко это ни звучало.
      Глядя на ее опущенные худые плечи, я вдруг понял, что не хочу ее потерять. Несмотря на все эти «придурок» и «иди в задницу». Несмотря на ночные звонки и бросания трубок. Да даже несмотря на то, что я по ее милости нарушил закон и чуть не убил человека…
      Это чувство даже отдаленно не было похоже любовь. Смертельно уставший солдат, дерущийся в окружении, вдруг увидел, что остался не один, что в соседнем окопе выжил и сражается брат по оружию. И теперь самое страшное — услышать, что его автомат замолчал. Вот что я почувствовал, глядя в тот момент на Вик.
      Мы не друзья и не любовники. Мы братья по оружию. Единственные, кто остался из батальона.
      — Иногда мне не хочется умирать, — тихо сказала Вик.
      — Тебя никто не заставляет…
      — Да.
      — Может, оставишь эту идею?
      — Это все, что у меня есть. Откажись я от нее, не останется вообще ничего. И тогда снова захочется умереть. Странно, да? Желание умереть — единственное, что придает смысл существованию.
      — Ну тогда просто живи с этой мыслью. Собирайся умереть, но откладывай это дело на потом.
      — Нет, Котаро. Уже слишком поздно. Любая идея, если слишком долго с ней жить, приобретает власть над человеком. В какой-то момент она начинает управлять им, а не наоборот. Я прошла точку возврата. Теперь мне придется умереть, даже против желания. Я ничего не могу с этим поделать. Как камень с горы. Я его столкнула. И остановить уже не получится. Как бы я этого ни хотела. Он должен упасть у подножья. Или как чихание… В носу свербит, зудит, и понимаешь, что не чихнуть ты уже не можешь. Вот-вот получится «ап-чхи»! И ты уже там…
      — Ты говоришь глупости… — начал я, но она перебила:
      — Не надо. Ты ничего не изменишь. Я не могу тебе объяснить… Чтобы это понять, нужно самому через это пройти. Игры со смертью всегда заканчиваются проигрышем. Даже если я не убью себя, все равно мне осталось недолго. Она почувствовала меня. И идет по следу. Обмануть ее невозможно. Она идет по следу, — повторила Вик совсем тихо.
      От ее слов у меня по спине побежали мурашки.
      Я силился найти какие-нибудь нужные слова, но все впустую. Все аргументы, которые приходили в голову, годились для пустой болтовни по телефону доверия.
      — Ладно, — сказала Вик. — Не бери в голову. Все мы когда-нибудь умрем. Не устраивать же из-за этого сцену… Поехали обратно. Дождь начался. Не хочу мокнуть.
      Когда мы подошли к машине, и я взялся за ручку двери, Вик, серьезно глядя мне в глаза, сказала:
      — У смерти есть одно неоспоримое достоинство. Лишь когда чувствуешь ее дыхание, ты становишься свободным.
      В тот момент ее слова не показались мне высокопарной чушью. В них была какая-то резкая, обнаженно жестокая истина. Как блеск клинка в лунную ночь.
      Мы выехали на шоссе.
      Я молча смотрел в окно. Солдат перестал слышать выстрелы из соседнего окопа. Чтобы как-то отвлечься от гнетущего предчувствия чего-то очень нехорошего, я спросил первое, что пришло в голову:
      — Ты мне не сказала, откуда у тебя эта машина?
      — Угнала, — буднично ответила Вик.
      — Ты шутишь?
      — Я похожа на человека, которому охота шутить?
      Я почувствовал себя как тогда, в клинике, при виде опускающегося на голову парня фонаря.
      — Ты с ума сошла!
      — Кто бы говорил. Смотри, какая красотка, — совсем по-мужски сказала Вик и прибавила газу.
      Двигатель радостно заурчал.
      — Осторожнее, — сказал я, — Асфальт мокрый!
      — Чего ты все время боишься? Как можно жить, постоянно трясясь от страха? Ну ее в задницу, такую жизнь, Котаро! Ну ее в задницу!
      Она утопила педаль в пол, нажав на kick down. Меня вдавило в спинку сиденья. Вообще-то я люблю быстро прокатиться. В этой ситуации были два существенных «но». Во-первых, мокрая дорога и плохая видимость. Во-вторых, девушка за рулем…
      И не просто девушка, а не совсем нормальная… чокнутая к чертям девица.
      Я занервничал.
      Стрелка спидометра неуклонно ползла вверх.
      Ремни безопасности с пиропатронами, восемь подушек безопасности, анатомические сиденья. Иллюзия безнаказанности при скорости сто восемьдесят километров в час на мокрой дороге. В лучшем случае, у дорожной полиции не будет проблем с поиском моего тела и опознанием.
      Деревья, растущие вдоль дороги, слились в сплошную темно-зеленую стену.
      — Перестань! — заорал я, когда скорость дошла до двухсот. — Ты не справишься!
      Вместо того чтобы снизить скорость, Вик включила музыку. По ушам и нервам ударила «Smack my bitch up». Я не заметил, когда она поставила диск Prodigy.
      А потом Вик повернула руль вправо.
      Теперь мы летели прямо по разделительной полосе.
      Капли дождя лупили в лобовое стекло, словно какой-то великан со всей силы бросал пригоршни риса. Казалось, вот-вот — и они прошьют триплекс насквозь. Дворники не справлялись. Из-за пелены дождя и расплющенных капель воды на стекле не было видно ни черта. Угадывалась только желтая лента разделительной полосы перед самыми колесами. Она извивалась, как ополоумевшая от боли и ярости кобра.
      Вик сидела, пригнувшись, вцепившись в руль так, что руки стали белыми, как мел. Нога ее продолжала давить на газ.
      Тревожно блеснули огоньки ехавшей перед нами машины. Вик вылетела на соседнюю полосу. Мимо нас промелькнула красная «субару». Я успел заметить удивленное лицо мужчины за рулем и указывающую на нас пальцем женщину рядом с ним.
      — Езжай хотя бы по своей полосе!
      Но Вик не слышала меня. Или не хотела слышать. Она продолжала гнать машину. При этом все больше забирала вправо. Я дернулся было к рулю, но понял, что это равносильно самоубийству. Одно неверное движение, и нас попросту вынесет с дороги. На такой скорости любое дерево или столб вомнут капот до багажника. Мясные консервы. Вот во что мы превратимся. В мясные консервы…
      — Вырули на свою полосу, черт тебя дери!
      Ответом мне был рев двигателя и завывания Prodigy. Я посмотрел на спидометр. Двести десять километров в час. Двести десять дерьмовых километров.
      Вик нажала кнопку. Боковое стекло плавно поползло вниз. В машину ворвался свист ветра, грохот рвущих асфальт колес и дождь. Мы мгновенно вымокли. Даже я, хотя мое окно было закрыто.
      — Суго-о-о-ой!* — вопила Вик.
      «Оттрахайте мою суку!» — надрывался из динамиков Кейт Флинт.
      — Уйди со встречной полосы!!! — орал я, но не слышал в этой какофонии собственного голоса.
      Мне казалось, что из-за поворота вот-вот вылетит на нас лоб в лоб огромный автобус. Я почти видел его тупую морду, оскал решетки радиатора, бешеные глаза противотуманных фар. И ухмыляющуюся от уха до уха обезьяну за рулем.
      Чтобы сбросить наваждение, я на миг закрыл глаза. А когда открыл их, заверещал так, что заглушил и Вик и Флинта.
      — Машина!
      Прямо на нас неслась желтая «Хонда». Она бешено сигналила нам. Но Вик не обратила на нее никакого внимания. Только покрепче стиснула руль и наклонила голову.
      У меня не было сил даже закрыть лицо руками. Я сидел и как зачарованный смотрел на стремительно приближавшееся желтое пятно. Сто метров… Пятьдесят… Двадцать.
      Чья-то ледяная ладонь сгребла мои внутренности и сжала так, словно хотела выжать из них сок.
      Мои глаза вылезают из орбит.
      Мой рот распахнут в немом крике.
      Мои мышцы сведены судрогой…
      «Хонда», визжа тормозами и не переставая сигналить, вильнула в сторону. В окно хлынул поток воды из-под ее колес.
      Я обернулся. С «хондой» все было в порядке. Я видел ее габаритные огни. Они быстро растворялись в серой пелене.
      — Какого черта ты делаешь?! Какого дерьмового черта ты вытворяешь?!
      Я посмотрел на Вик. По ее подбородку из прокушенной губы стекала тонкая струйка крови.
      — Прекрати, слышишь?!
      Бесполезно. Вик не было в машине. Она была где-то в другом месте. Мне показалось, что через мгновение появится маска.
      Но этого не произошло.
      Дорога шла в гору. Когда подъем закончился и мы оказались наверху, я увидел впереди целую вереницу машин. Если Вик не затормозит или не вернется на свою полосу сейчас, мы покойники. А вместе с нами еще несколько человек.
      Но она и не думала тормозить. Наоборот. Почувствовав спуск, машина только увеличила скорость. Почти двести тридцать километров в час.
      Наверное, со стороны мы выглядели как свихнувшаяся черная торпеда.
      Целый хор гудков встречал нас внизу.
      Перекрывая этот хор и шум ветра, Вик завизжала так, что у меня заложило уши:
      — Смерть — это победа!*
      У нее было совершенно безумное лицо. Действительно лицо летчика-камикадзе, бросающего самолет в последний вираж.
      Суматошное мигание фар впереди.
      Мы мчались прямо на них.
      Следующие несколько секунд были наполнены визгом тормозов и воем сирен. Я вертелся в свом кресле, будто пытался увернуться от несущихся на меня машин. Кажется, что-то кричал...
      Они бросались врассыпную, как цыплята от лисицы. Это было похоже на безумную компьютерную игру. Только нельзя было нажать на клавишу save.
      В какой-то момент я очень ясно понял, что эти секунды могут стать последними в моей жизни. А могут и не стать. Но рано или поздно, так или иначе, они обязательно придут. Это неизбежно. Мне придется пережить их. И случись это даже через сотню лет, они не станут приятнее и легче. Их так же будет наполнять предсмертный ужас. И меня так же будет переполнять желание жить. Я так же буду кричать про себя: «Только не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас!!!» Ничего не изменится. Если я уцелею, это будет всего лишь отсрочка. И кто знает, сколько возьмет с меня смерть за нее. Цена может оказаться непомерно высокой.
      Может быть, смерть в горящей машине на обочине дороги — это подарок мне.
      Может быть, лучше, чтобы все закончилось именно сейчас. И именно так…
      Поняв это, я перестал дергаться, как марионетка в руках эпилептика. Поняв это, я перестал цепляться за свою гребаную жизнь. Поняв это, я сказал своей смерти «привет» и улыбнулся.
      Все равно я безраздельно принадлежу ей. Какого черта вести себя так, будто я собрался жить вечно?
      Оказывается, почувствовать ее рядом с собой вовсе не так страшно. Это гораздо ужаснее… Но в то же время испытываешь огромное облегчение. Нужно только понять, что ты был обречен еще до появления на свет. А будущее — всего лишь иллюзия, рожденная жаждой жизни.

***
      Когда учился в старшей школе, больше всего на свете я хотел рисовать комиксы. Не могу сказать, что получалось у меня уж очень здорово. Но лучше, чем у некоторых моих приятелей, фанатеющих от манга.
      Отец сказал, что это не занятие для молодого человека. И настоял на том, чтобы я поступил в университет.
      «Одно другому не мешает, Котаро. Ты можешь учиться и рисовать свои картинки. Но профессия у тебя должна быть. Профессия — это уверенность в завтрашнем дне».
      Мать молчала, но я видел, что она на его стороне. Еще бы!
      Стандартная ситуация. Похожие слова говорят миллионы родителей миллионам детей во всем мире. И девяносто процентов детей поступают так, как от них требуют.
      Я вошел в эти девяносто процентов.
      Рисовать я, правда, не бросил. Но для того чтобы чего-то добиться в том или ином ремесле, нужно знать, что у тебя нет запасного выхода. Должно быть отчаяние обреченного. У меня его не было. Я знал, что, если не буду валять дурака в университете, получу хорошую работу. Поэтому так и не стал художником. То, что я рисовал, никуда не годилось. После нескольких неудач я махнул на это рукой.
      Потом мне захотелось стать барменом. Бросить к чертям университет и начать протирать стаканы. Постепенно скопить на собственный бар…
      На этот раз даже мать не молчала.
      Можно было тогда плюнуть на все и сделать по-своему. Можно было. Но к тому времени я научился бояться.
      Обычно на вопрос, почему не стал ни тем, ни другим, я отвечаю: не сложилось. И себе так говорю. Не сложилось. А на самом деле влез в чужой лабиринт. Свернул один раз не там, и все. Заблудился. Принял его за свой. Ничего примечательного в этой истории, конечно, нет. Не я один такой. Но от этого не легче.
      Таких поворотов десятки. Если один раз сбился с пути, выйти на верную дорогу очень трудно.
      Я тридцатилетний мальчишка. Моя жизнь — это лишь игра в жизнь. Единственное, что меня волнует — декорации и костюмы, в которых приходится играть. Если они хороши — значит, игра получилась.
      Я прожил тридцать лет, так и не узнав, каково это — бросать в пике торпедоносец, заходя на цель, или удерживать последний рубеж обороны, будучи прикованным к пулемету. Все, что для меня важно, — купить новую дорогую игрушку или как следует развлечься. Даже не пытаясь по-настоящему узнать, чего я стою. Я проживу долгую тихую бесполезную жизнь в чужих лабиринтах и умру чужим для самого себя человеком. Умру, так и не испытав в этой жизни ничего, кроме ленивой скуки. И еще страха лишиться этой сытой жизни.

***
      Хотя что такое, по сути, сумасшествие? Просто выбор другой реальности. Отличной от той, в которой живет большинство людей. Да и большинство ли? Откуда мне знать, как воспринимают мир люди в этом ресторане? Например, говорят, что внешность — дело вкуса. Одному нравится какой-то человек, а другой считает его уродом. Что это, разница во вкусах? А может, просто второй видит иначе? Допустим, ему кажется, что нос у человека кривой. Вот видит он его кривым, и все тут. В его реальности нос кривой. Или чуть длиннее, чем нужно. Просто никому не приходит в голову сравнивать досконально свои реальности, вернее, свои видения реальности. И все сходятся на том, что это дело вкуса. Или такой пример — красный цвет. Ребенку показывают на предмет и говорят, что он красного цвета. А ведь может быть так, что я вижу красный цвет так, как кто-то другой видит салатный. И, наоборот, мой салатный, заберись я к нему в голову, будет его красным. И попробуй, докажи обратное.
      Нет, конечно, скорее всего красный — он и есть красный… Но все равно, объективная реальность - штука хитрая. Тут с простыми мерками не подойдешь…

***
      Я закрыл за собой дверь. Сухой стук, щелчок замка.
      Ну и что теперь делать? - промелькнула мысль. Ничего подходящего в голову не приходило. Все, что я смог сделать - вытаращиться на обезьяну. Ну и прислониться к стене. Так, на всякий случай. Вдруг мое спокойствие - это просто шок. Неизвестно, что будет, когда он пройдет.
      Так миновало несколько минут. Я смотрел на обезьяну, она - на меня.
      Идиотская ситуация. Донельзя идиотская.
      И тут обезьяна превратила просто идиотскую ситуацию в фантастическую. Она еще раз почесала левый бок и сказала писклявым голосом:
      - Не… принёс… пива… ты?
      Хорошо, что я прислонился к стене. Падать на кафельный пол было бы очень больно. А так я тихо сполз по стене вниз, и обошлось без ушибов.
      Спокойно, сказал я себе, спокойно, это всего лишь галлюцинация. Самая обыкновенная галлюцинация. Глюк. Бред. Ничего особенного. Меня не устраивает объективная реальность, и я выдумал себе другую. В моей придуманной реальности обезьяны болтают и обожают пиво. Все объясняется очень легко.
      Я судорожно сглотнул. Спокойно…
      - У тебя… так… нет… пива? - повторила обезьяна.
      Я помотал головой.
      - Капельки ни?
      Моя голова опять мотнулась из стороны в сторону.
      Обезьяна разочарованно выпятила нижнюю губу.
      Во всяком случае, мне показалось, что разочарованно. Как на самом деле обезьяны выражают разочарование, я не знал.
      - Пива… принеси… следующий раз… придёшь… когда, - недовольно пропищала обезьяна.
      Слова она выговаривала быстро, но паузы между ними тянулись по несколько секунд. Словно она каждый раз вспоминала нужное слово. На их странный порядок я обратил внимание не сразу. Удивили почему-то именно эти паузы.
      Я ничего не ответил. Заставить себя разговаривать с галлюцинацией было выше моих сил.
      - Пришел чего? Бар приходить хотел не. А сюда пришел. Чего?
      - Не знаю, - пробулькал я.
      - Не знает. Не знает. Он. Не если знаешь, зачем приходить? У времени меня мало. Пришла раз прошлый я, ты молчал. Сам пришел, молчишь еще раз. Молчать некогда мне тобой с.
      Обезьяна была явно раздражена. Раздраженная обезьяна - еще то зрелище.
      - Кто ты? - спросил я.
      - Видишь не?
      - Не знаю… То есть этого ведь не может быть…
      Обезьяна внимательно осмотрела себя. Будто желая убедиться в том, что она на самом деле существует.
      - Как быть может не? А ты может?
      - Что? - Понять ее было нелегко.
      - Ты быть может? Ты есть?
      Я пожал плечами. Сейчас я не был уверен ни в чем.
      - Ты была за рулем того автобуса? Ну, который чуть не сбил меня? Мне не показалось? Это действительно была ты?
      Обезьяна сложила губы трубочкой и зачмокала ими.
      Видимо, это был какой-то специфический обезьяний жест. Человеку знающему он бы о чем-то сказал. Я же не понял ничего и повторил вопрос.
      - Мы, - сказала обезьяна. У нее получилось «ми-и».
      - Зачем? Ты хотела убить меня?
      Обезьяна отвернулась. Хвост несколько раз нервно дернулся.
      - Почему ты не отвечаешь?
      - Не хотим. Бар приходи. Приходи бар.
      - Записки - это тоже твоя работа?
      - Ми-и, - кивнула обезьяна.
      - А бар? Ты знаешь негра? Кто он? Что это вообще за место?
      - Наше место.
      - Твое?
      - Наше. Ты, ми-и. Гости приходить можем. Жить можем. Наше место.
      - Он на самом деле существует?
      Обезьяна наклонила голову.
      - Почему же я его не нашел тогда? - спросил я.
      Ощущение неестественности происходящего немного притупилось. Я почти забыл о том, что нахожусь в здании клиники, в которой произошло двойное убийство. В пустом, опечатанном полицией здании, где-то в трущобах, на окраине города. И мой собеседник - обезьяна. К тому же ужасно говорящая по-японски.
      Я устроился удобнее на полу, сняв куртку и подложив ее под себя.
      Обезьяна молчала, но на морде у нее было написано, что она пытается найти нужные слова.
      - Бар приходить один не можно не, - наконец сказала она. - Ми-и испугались. Спрятались. Женщина взял зачем?
      - Но я потом пришел один…
      Обезьяна опять почесалась. Я подумал, что у нее, наверное, блохи.
      - Испугались ми-и. Испугались. Ушли.
      - Как бар может уйти?
      - Не спрашиваешь о том.
      - Что? - не понял я.
      До чего же странная манера говорить. Конечно, смешно предъявлять подобные претензии обезьяне. Но в тот момент мне было не до смеха.
      Это все нереально, - пронеслось в голове.
      Незаметно я ущипнул себя за бедро. Потом еще раз, сильнее. Было больно.
      Я повертел головой. Кабинет как кабинет. В том смысле, что ничего странного в стенах и мебели я не заметил. Я попробовал фокусировать зрение на разных предметах. Оно отлично фокусировалось. К звукам тоже никаких претензий не было. Ничего необычного. Ни эха, ни каких-то резонансов. Все в полном порядке. Ничто не указывало на то, что я брежу.
      Ага, кроме обезьяны.
      Она что-то попискивала, но я упустил начало, и теперь ее слова превращались в труху.
      - Что ты говоришь? Я не совсем понял.
      Она замолкла и уставилась на меня. Абсолютно осмысленный взгляд. Даже осмысленнее, чем у собаки.
      - Слушаешь не? - она спрыгнула со стола и пробежала по комнате взад-вперед, словно пытаясь успокоиться. Бежала на четырех лапах. Человек в такой ситуации прошелся бы, заложив руки за спину.
      Приведя в порядок нервы, обезьяна легко запрыгнула на стол и почесалась.
      - Вопросы, - сказала она. - Вопросы не те. Бар уйдет не. Подождать может, да. Другое спрашивай.
      - Ты на все сможешь ответить?
      - Ми-и не знаем… Женщина. Женщина, да.
      - Что женщина?
      - Женщина знает. Она ответить. Ми-и ответить не хотим. Пока. Спроси женщина. У.
      - О чем я должен спросить женщину?
      Обезьяна широко раскрыла пасть и заверещала. Клыки в ярко-розовой пасти были в половину моего указательного пальца. Я поежился. Если она вдруг вздумает укусить меня, мне придется несладко.
      - Тыква у тебя, да. Голова нет. Как тыква голова пустая. Ты хотеть спросить. Хотеть что? Что хотеть, то спросить и, - пролопотала она настолько быстро, что я опять уловил только суть.
      - Я могу спросить у нее все, что хочу?
      Обезьяна энергично закивала. Кивки сопровождались бесконечными почесываниями.
      Женщина - это Вик. Других знакомых женщин у меня сейчас не было. Если не считать коллег. Вик… К ней у меня не было никаких вопросов. Во всяком случае, таких вопросов, на которые хотелось бы получить от нее ответ. Все, что она могла сказать - «псих» и «придурок». Это меня не устраивало.
      Все мои вопросы касались обезьяны и бара. Но не глупо ли спрашивать галлюцинацию о ней же самой? Наверное, глупо. Что она может ответить? Что бар - это совершенно реальное место. И сама обезьяна настоящая. Конечно настоящая… В созданной больным сознанием реальности.
      Получалось, что говорить с обезьяной мне было не о чем.
      Я посмотрел на нее. Она не растаяла, не растворилась в воздухе. У нее не вырос гигантский хобот. Она не превратилась в сморщенного карлика. Очень устойчивая галлюцинация. Сидит, болтает лапой. И смотрит на меня. Рядом фонарик. Говорящая обезьяна с фонариком. Китайский цирк плакал бы от зависти.
      В голову пришла бредовая идея.
      - А можно я тебя потрогаю? - спросил я.
      - Не только щекотать.
      - Не щекотать тебя? - пришлось уточнить мне. Привыкнуть к ее манере говорить было не так-то просто.
      - Да. Не щекотать.
      Я поднялся с пола и подошел к ней. Мне казалось, что она все-таки вот-вот исчезнет. Как Чеширский кот. Сперва хвост с лапами, потом туловище, потом голова… Останется одна ухмылка. И долго будет висеть в воздухе.
      Но обезьяна сидела как сидела. Посматривала на меня настороженно, но пропадать никуда не собиралась.
      От нее пахло, как, видимо, и должно пахнуть от нормальной обезьяны. Шерстью, мочой и еще чем-то… Наверное, специфическими обезьяньими выделениями.
      Я осторожно протянул руку, ожидая, что та встретит пустоту. Но ощутил под ладонью мягкую теплую шерсть и каучуковые комочки мускулов. Чтобы убедиться получше, слегка ткнул пальцем в обезьянье плечо. Вместо того чтобы лопнуть, она взвизгнула и клацнула зубами около моей ладони. Я быстро убрал руку и вернулся на свое место.
      Отличная галлюцинация. Мое больное сознание работало на славу. Все было совершенно правдиво. Если бы не уверенность в том, что обезьяны не умеют разговаривать, я бы принял все за чистую монету.
      Впрочем, ведь психи обычно принимают свои видения за чистую монету, разве не так?
      Мы сидели и молчали. В голове у меня была космическая пустота. Обезьяне, видимо, было безразлично, общаются с ней или нет. Она почесывалась, что-то вытаскивала из шерсти, совала это «что-то» в рот, вертела головой, снова почесывалась, выкусывала, вылизывала… Словом, вела себя как самая обыкновенная обезьяна. Вроде тех, что развлекают туристов в парке обезьян в Никко. На миг я даже почувствовал себя виноватым, что не захватил с собой каких-нибудь фруктов, чтобы угостить ее. Но тут же вспомнил, что она любит пиво. И может говорить. Вряд ли она обрадовалась бы обыкновенному банану…
      - Ми-и устали. Хотеть домой.
      - А где у тебя дом? - спросил я.
      - Тама, - она неопределенно махнула лапой в сторону окна. - Не говорить хочешь, ми-и уходим.
      Она взяла фонарик и спрыгнула со стола.
      - Подожди… Ты мне кажешься, да?
      - Ми-и не знаем. Ми-и приходим. Нужны приходим и. Как нужны, как настоящие, ми-и знаем не. Просто приходим.
      - Ты мне нужна? Зачем?
      - Знать откуда?
      - Как ты можешь мне помочь?
      - Ми-и помогаем не. Ми-и направляем, да.
      - Куда направляешь?
      Обезьяна опять запрыгнула на стол и уселась. Озадаченно почесала затылок. Совсем как человек. Даже выражение морды было вполне человеческое.
      - Ми-и знаем так. Жизнь - паутина. Прямо нет. Нитей много, связаны все, да. И с другими паутинами связаны, да. Поворотов много. Повернешь как - по другой нити идешь. Раз еще повернешь. Потом еще. Куда дойдешь? Не знаешь. Повернуть куда правильно, чтобы дойти? Не знаешь. Ми-и помогаем. Можешь и по чужой паутине пойти, да. Думаешь твой поворот, а паутина там чужая. Тогда придешь никуда, нет. Ми-и распутываем… Разъединяем. Фу-у-у… говорить тяжело ми-и. Морда устает. Бар приходи. Там говорить.
      Если бы речь шла о человеке, я бы сказал: он действительно выглядел слегка утомленным. Видно, ей и правда было тяжело говорить. Тем более что такую длинную тираду она произнесла почти правильно. Мне даже не пришлось переспрашивать.
      - Все, - обезьяна опять спрыгнула со стола, - ми-и идти. Бар говорить.
      Она взяла со стола фонарь и направилась к двери. Шла на двух лапах, держа фонарь над головой. И с убийственно серьезной мордой.
      Дверь с щелчком закрылась за ней. Я оказался в темноте. Настолько плотной, что ее, казалось, можно резать ножом.